О Старооскольском театре и володинских спектаклях.
Над театром в Старом Осколе вечерами сияет огромный православный крест, который однажды ночью привинтил на крышу этого дома, бывшей Духовной семинарии, тоже бывший (и, слава Богу, недавно сплывший) глава города. Этот Павел Шишкин часто ездил, как рассказал мне уже сразу шофер по дороге из Воронежского аэропорта, в Иерусалим на богомолье и тихо ушел с должности за три месяца до очередных выборов, по причине недостачи в казне города полутора миллиардов (то есть, Шишкин находился в тренде: молиться и тырить, молиться и тырить, нам в Питере это знакомо). В театре он не бывал, больше интересовался, как видим, привинчиванием креста, не войдя ни разу в здание, стоящее бок о бок с городской Администрацией. На благородном фоне тотальной молитвы что ему было до обвалившегося внутри этого здания зала, в котором стало нельзя играть по причине аварийности?..
Так презентабельно выглядит театр снаружи. Именно на этой крыше водружен диодный крест.
Зрители, заполнявшие театр на 400 мест, верными прихожанами разбрелись по двум малюсеньким сценам: одна, на 70 мест, в подвале возле туалета, где пахнет хлоркой, другая ― повыше, мест на 50… В этом театре билет стоит до 200 рублей и, несмотря на естественные аншлаги, театр не может повысить эту цену (не разрешают финансовые органы, а органы эти, от греха подальше, лучше не тревожить — считает директор театра Ольга Васильевна Сотникова). Много лет Старооскольский театр был, кажется, единственным театром в России, где не продавались программки, реализацию которых старооскольские финорганы приравняли к запрещенной коммерческой деятельности. Буквально в день моего приезда комитет по финансам все-таки разрешил продажу программок по себестоимости 22 рубля 50 копеек — и ни на копейку больше. Сбор от спектакля 6000 руб., зарплаты соответствующие, но зарабатывать больше то ли действительно нет возможности, то ли руководители театра боятся лишний раз подать голос, чтобы не прихлопнули совсем. И их можно понять: начальники вряд ли знают, что город без театра становится селом, и с удовольствием закроют хлопотное дело. Уже давно есть проект реконструкции театра, но денег на него не предвидится. Хотя недавно забрезжила надежда: в театр на спектакль (!) пришел новый глава города Александр Викторович Гнедых. А потом пришел и еще раз — знак хороший. Но наследство от богомольца ему досталось тяжелое, и, как говорят, сперва городу надо построить детскую реанимацию, а уж потом…
При этом Оскол — город не бедный: Курская магнитная аномалия, огромный горнодобывающий комбинат, масса богатых людей. Только что им театр?..
Проект реконструкции. Фото М. Дмитревской.
Так что под сияющим диодным крестом работает совершенно «катакомбный театр», художественный руководитель которого — верный товстоноговец Семен Михайлович Лосев. Мы встречались с ним когда-то в Риге, публиковали в ПТЖ № 17 его рисунки. С тех давних пор Лосев, автор прекрасной книги «Георгий Товстоногов репетирует и учит», не утратил романтической веры в театр-храм, в эстетику и репертуар театра своей театральной молодости, в святое служение, в театр единомышленников. В этой вере он воспитывает курсы своих учеников при Ярославском институте, в этой вере формирует репертуар и ставит спектакли. Перед афишей Старооскольского театра можно врасти в землю: она не опорочена ни пьесами Куни, ни чем-то иным развлекательным. Здесь идут Шукшин и Распутин, Окуджава с Мотылем и Искандер, Веллер и сам С. Лосев с литературными композициями «Жизнь Александра Пушкина. Детство» (вторая часть — «Лицей»). Репетируются «Стеклянный зверинец» и «В день свадьбы», я смотрела два спектакля по Володину.
Старооскольские осколки старого советского репертуара… Чудеснейшая Светлана Шевченко в роли начинающего завлита (она же заведует труппой), восторженно относящаяся к мастеру Лосеву… Его бесконечные воспоминания о ленинградской молодости, верность урокам Товстоногова (ни шагу в сторону!), которая — сродни «первохристианской» вере… Закономерно вытекающая из этого принципиальная отгороженность от каких-либо столбовых лабораторно-фестивальных дорог и приглашенных кадров… Общая актерская вера в «настоятеля» — своего режиссера, гуру…
Это «карта местности». А из спектаклей я увидела только два — «Моя старшая сестра» и «Горестная жизнь плута», складывающиеся в дилогию о жизни ушедшего поколения, каким ощущает и Надю Резаеву, и одновременно Бузыкина Семен Михайлович Лосев. В «Старшей сестре» соединяются (но не сочетаются) трогательно подлинные предметы быта 60-х — и постеры с видами Летнего сада (скульптурами в положении «лежа» обклеен даже потолок, декорация Татьяны Сопиной явно нехороша…), ностальгическая память на подробности жизни (притащив продукты, Надя Резаева аккуратно складывает их в ящик за окном, а Лида, допив молоко, не бросает бутылку в мусорное ведро, а ставит рядом, чтобы сдать) —и диковатое бутафорское дерево, растущее посреди сцены из паркетной тумбы. Атмосфера спектакля заставляет работать память, вспоминать коммуналки 60-х, чувствуешь, что Лосев хочет передать зрителям всю свою нежность к родному Ленинграду, Володину, Моховой, куда приходит поступать Лида, но, с другой стороны, режиссер насыщает лаконичную, «недоговоренную» володинскую драму немыслимой массой ненужных, хоть и памятных подробностей, отсебятин, вставок, адресов, конкретностей. И сцена вступительных экзаменов разбухает абитуриентами, репликами реальных педагогов, воспоминаниями о том, как все это было на самом деле, о Кацмане и ТОстоногове… Воспоминания теснятся, наслаиваются одно на другое. И песенка из «Проводов белых ночей» Пановой соседствуют с зонгом ленсоветовской Катарины, то есть Надя Резаева из 1961 года вдруг поет песню из 1972-го и хочет показаться в роли Катарины, потому что собирается уходить из театра первая исполнительница (Фрейндлих что ли? В 1972-м? Вот вам и правдоподобие!). И она же декламирует «нетрезвую заметку» Володина о Джоконде… Словом, текст разбухает и теряет ритмическую, поэтическую володинскую грацию.
«Моя старшая сестра». Сцена из спектакля
Но Лосев — режиссер, любящий подробный разбор, и актеры в спектакле играют очень осмысленно. И странновато-асимметричная Марина Карцева (Надя), и очень живая Юлия Аксенова, еще студентка (Лида), и острый, подлинный Сергей Скоков (драма его Кирилла едва ли не самая внятная), и Сергей Скуридин (добряк дядя Ухов). Про что же выходит история?
«Моя старшая сестра» — не просто грустная, а безнадежная пьеса. Она о том, как, однажды изменив себе, своему дару, приняв житейскую мораль дяди Мити, испугавшись пойти в актрисы, поставив долг перед сестрой и бытом выше долга перед собственным талантом, Надя Резаева теряет не только индивидуальность, но и эту самую сестру. Потому что жертва непродуктивна и непозволительна. «Старшая сестра» — про непредсказуемость, непроговоренность, сложность жизни. Но в 1961 году пьеса не могла заканчиваться безнадежным: «Доброе слово и кошке приятно», и Володин вынужденно приписал оптимистический последний акт, где Надя все-таки становится успешной актрисой, а в Лиде просыпается нравственное чувство и она отказывается от романа с женатым человеком. Мне когда-то казалось, что «приписка» отменяет драматизм. Теперь думаю — нет, не отменяет. В последнем акте по-володински тихо, но внятно пробивается история еще более драматическая: ты стала актрисой, но, несмотря на твои успехи, общая жизнь разваливается, Лида уходит не только от Кирилла, от тебя уходит. Театр и жизнь несовместимы, последствия наших «воль» непредсказуемы. Надя идет играть пушкинскую Лауру, чтобы на сцене, в гармонии пушкинского стиха, изжить тоску по несложившейся жизни. Володин остался Володиным.
«Горестная жизнь плута». Сценаиз спектакля
.
Старооскольская версия выходит о другом. О том, что «тренинг и муштра», упорство и труд все перетрут. Надя бесконечно терроризирует Медынского (Андрей Костиков) показами, пробами, монологами. Чтобы отвязаться от нее, ей даже велят исправить осанку — и она ходит с палкой, привязанной к спине, исправляет спину. И, наконец, Надя поражает всех в монологе из «Марии Стюарт» (именно этот спектакль играется и в финале). И в конце, когда Лида говорит: «Неужели можно начать жить заново, как моя старшая сестра?» — это звучит утверждением: можно!
Видимо, Лосев хотел пропеть гимн театру, стойкости его истинных рыцарей, актерству как таковому, единственности пути. Но театр — искусство непредсказуемое, в спектакле читается другое: в процессе тренинга и самомуштры, становясь актрисой, Надя Резаева превращается в монстра, теряет все человеческое. По крайней мере, так выходит, и даже, быть может, в этом есть жизненная правда: когда делаешь роль, до сестры ли тебе? Но в выдающиеся способности Нади поверить удается с трудом (тренинг и муштра не заменяют таланта), а вот в эгоцентрическую сосредоточенность, пришедшую с обретением профессии, — верится точно.
«Осенний марафон» стройнее, лиричнее, он пропет, как партитура (поэт Бузыкин в процессе спектакля сочиняет слова на музыку Андрея Петрова — своего тезки, Андрея Павловича). Действие происходит на фоне подернутой дымкой ленинградской панорамы, словно сошедшей с черно-белых фотографий 60-х (при этом бутафорское дерево посреди сцены продолжает стоять…). Гуляющие по Дворцовой набережной силуэты людей в какой-то момент снимают цепи с каменных тумб и играют ими, становясь сами обрамлением Невы, а потом эти цепи будет рвать обретший свободу Бузыкин (Александр Гаврилов) — маленький нелепый человек, и вправду похожий на кролика, как говорит про него Алла. Кролик, разрывающий цепи рабства. Ироничный и нежный образ.
Об «Осеннем марафоне» подробнее я напишу в ближайшем номере ПТЖ в ряду других «Марафонов» (театры в этом сезоне взялись за володинскую комедию). Тем более, думая о судьбе Старооскольского театра, считаю даже нелепым что-то рецензировать и тем самым вмешиваться в жизнь самоотверженной катакомбной театральной общины. Это все равно что заносить вирусы цивилизации в таежную семью старообрядцев Лыковых. Тем более — этот театр редкостно добросовестен и абсолютно адекватен своему залу, находящемуся вровень со спектаклями, искренне верящему в сценическую историю, — прямо-таки трепетному залу. Они, эти зрители (на вид), совершенно не нуждаются во вторжении современных текстов, театр для них — не зеркало жизни и не увеличительное стекло, а прекрасное далеко, иная, прошедшая жизнь, в которой черпает вдохновение Семен Лосев. Видно, как этим зрителям нужен этот театр, так что на месте городских властей я перекрестилась бы на диодный крест — и отремонтировала большой зал. Тогда и поговорим.
Эдуард Якунин (24.03.2014 в 11:17):
Ух, здорово как!!!))) Наконец-то зазвенел мотив острого театрального голода в провинции, где, припрятывая “хлебные” карточки и недовешивая “театральные пайки”, властьимущие мило раскланиваются (по праздникам и по случаю) перед голодающими, которые крошкам готовы радоваться, лишь бы и их не отобрали!
Марина Дмитревская (30.03.2014 в 23:45):
Эдуард, мне кажется, ПТЖ только и делает, что представляет городу и миру жизнь театров вне столиц (не люблю слово “провинциальный”)… Вся Россия всё время наш сад…
Эдуард Якунин (31.03.2014 в 9:04):
Марина Юрьевна, мне, конечно, стоило уточнить, что под словом “провинция” имелись ввиду такие вот малые (ну, согласитесь, ведь порой совсем маленькие) российские города… Да, это тоже сад… Вернее, его глубинная глубина, куда критики редко захаживают. (И захаживают ли вообще?) Ведь если бы не личность главрежа СТДМ и товстоноговская школа, кто знает, написали бы об этом театре что-нибудь…
Катерина (3.04.2014 в 18:54):
Оскольский театр прекрасен, а его спектакли такие теплые и совершенно уникальные, что потом хочется вернуться туда снова и снова . Скажу больше, он даже получше некоторых Петербургских театров.
Что же касается креста, то смотрится он на театре просто ужасно нелепо
beatrisa (3.04.2014 в 19:38):
Катерина, а разве автор не написал, что это нелепость, особенно в сочетании с условиями, в которых эта “катакомбная церковь” ведет свои театральные службы? Мне кажется. выходит абсурдная “картина маслом”, я восприняла крест на театре как полный абсурд!